Мысли и чувства

(Разрушитель религий 3)

Будь то любовные утехи, гнев или всевозможные другие влечения нашей души — ее печали и наслаждения, которыми, как мы говорим, сопровождается любое наше действие, — все это возбуждает в нас поэтическое подражание. Оно питает все это, орошает то, чему надлежало бы засохнуть, и устанавливает его власть над нами; а между тем следовало бы держать эти чувства в повиновении, чтобы мы стали лучше и счастливее, вместо того чтобы быть хуже и несчастнее.

Платон, «Государство», 10

Всему виной поэты! Искусство – подражание третьей степени: как художник, который рисует сапожника, сам ничего не смыслит в сапожном деле, так поэт, который воспевает богов – сам ничего не смыслит в религии. Но если не поэтам, то кому можно доверить столь важное дело, как создание религии? Конечно не поэтам. Поэты могут дальше писать свои стихи, но под пристальным надзором правителей, которыми в Государстве Платона были, как мы знаем, философы. Но сама религия, уже не в поэтическом оформлении, конечно должна быть сферой интереса философов. Ведь если поэт только подражает идее, то философ – тот, кто созерцает эту идею. Созерцает не чувственно, а интеллектуально, и чем больше душа очищает себя от всего материального, от всех этих налипших на нее ракушек и водорослей (если использовать образы самого Платона), тем более она становится способна к такому созерцанию.

Да и сам Платон весьма преуспел в мифотворчестве. В его философских размышлениях хватает также мифологии: миф о творении и Демиурге («Тимей»), о мироздании и жребии, который выбирают себе души умерших для перерождения (миф об Эре, «Государство»), и многое другое. Кто знает, может, если бы не появилось христианство, философия Платона действительно стала бы полноценной религией с храмами и культом Наивысшей Идеи Блага? Но это была бы религия только для избранных, для философов, для тех, кто далек от реальной жизни, а главное – от реальных человеческих чувств.

Безусловно, ранним христианам понравилась платоновская критика языческих богов – высмеиванье их «человечности» во всех отрицательных проявлениях этого понятия. В твореньях апологетов мы можем найти подобную риторику. Но взяв Платона в союзники против язычества, христиане очень быстро сами оказались жертвами его идеализма. Ведь Бог Ветхого Завета весьма далек от платоновского идеала. Человеческие эмоции вовсе не чужды Ему. Конечно, мы привыкли аллегорически интерпретировать все эти антропоморфные проявления, но есть нечто, что невозможно объяснить никакой аллегорией. Это нечто – любовь Бога к своему народу, и эта любовь далеко не «платоническая». А Новый Завет можно назвать апогеем «человечности», когда сам Сын Божий становится человеком, Слово становится плотью. Радикально платонствующие христиане – гностики, не могли принять эту истину, признавая тело Христа призрачным. Умеренные же платоники, оставив плоть Христа в покое (официально принимая учение Церкви, старались не углубляться в эту тему), проявили свой радикализм по отношению к собственной плоти, подвергая ее всякого рода умерщвлениям во имя торжества души. Так христианство постепенно стало лишаться своей «человечности» во имя призрачной «духовности», становясь религией избранных – тех, кто победил в себе всяческие «вожделения и страсти», на самом же деле убил в себе человеческие чувства. Но об этом было сказано уже достаточно…